Православная Церковь, государство и общество в начале XX века.
Церковь и Февральская революции. Антицерковная политика Временного правительства. 

Православная Церковь, государство и общество в начале XX века

Начало советского периода в своей истории Православная Церковь встретила, считая своими чадами (т.е. крещеными) 117 млн. человек, или свыше 70% всего населения империи. В 64 епархиях России насчитывалось ок. 50 тысяч приходов, свыше 80 тысяч храмов, 1025 мужских и женских монастырей, с почти 50 тысячами монашествующих. Высшую иерархию составляли 130 митрополитов, архиепископов и епископов. Численность белого духовенства (священников и диаконов) составляла около 100 тысяч человек. Церкви принадлежало ок. 40 тысяч начальных школ (ок. 215 тысяч учащихся) и примерно столько же библиотек. Церковные кадры готовили ок. 200 епархиальных и духовных училищ, 60 семинарий и 4 духовные академии (700 студентов).Православная Церковь была церковью государственной. Это означало, что ее интересы трактовались как совпадающие с интересами империи. До 1905 г. переход из православия в какое-либо другое исповедание был с точки зрения закона государственным преступлением. Но «господствующая» не означала отсутствия у нее проблем в отношениях с государственной властью и обществом. Страна была многонациональная и многоконфессиональная и во имя социального мира в империи центральные, но чаще всего местные власти сдерживали миссионерскую деятельность Православной Церкви на окраинах государства. Изменения этой политики в конце XIX в. в пользу политики русификации (ее идеологом был К.П. Победоносцев) обострили национальный вопрос и ухудшили отношения к Церкви в нерусских районах империи.

Ликвидировав патриаршество, Петр I включил Церковь в систему государственных учреждений. С формальной точки зрения, Она управлялась состоящим из духовенства Святейшим Синодом – высшим судебно-административным органом Русской Православной Церкви, персональный состав которого определялся «к присутствию в Синоде Высочайшей властью». При нем состоял в качестве «ока государя» (представителя императора) в ранге министра – оберпрокурор Святейшего Синода, мирянин. Согласно Законам Российской империи (ст. 42) царь был верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры,   а также  блюстителем правоверия и благочиния .

По мнению авторитетных епископов,  иго государственной   власти  деформировало внутреннюю жизнь Церкви . К концу XIХ в. ее моральный авторитет в обществе был подорван. В канун революции либеральная интеллигенция обвиняла Церковь в том, что обязанности духовенства были сведены к исправлению треб (т.е. крещению, венчанию, отпеванию) и поискам нравственного оправдания для любых шагов правительства.

В большинстве своем материально плохо обеспеченные, бесправные в отношениях с местными властями и малообразованные сельские священники с трудом выполняли свои обязанности духовных наставников паствы. Н. Зернов (в книге  Русское религиозное возрождение XXвека)  пишет о «культурной и социальной изоляции» провинциального духовенства. При этом он, частично признавая справедливость тех обвинений, с которыми в адрес провинциального духовенства выступали либеральные круги общества, следующими словами завершает его характеристику:

«Имелись, безусловно, священники, недостойные своего высокого звания; тягчайшим пороком духовенства оставалось пьянство, вызванное тяжелыми условиями существования, но общий нравственный уровень духовенства был высок».

О положении сельского духовенства существуют горькие воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского)  «Путь моей жизни»  (см. Приложение I).  

По-своему тягостным было и положение русского епископата. Выходцы из низов (представители дворянства в русском епископате скорее исключение, чем правило), они не стали частью правящего класса и были «пешками в руках всесильного прокурора». Последний, действуя через Синод, мог перемещать епископов из одной епархии в другую в виде наказания или поощрения и мог также добиться удаления на покой, т.е. ссылки в монастырь любого иерарха, вызвавшего его неудовольствие.

Серьезным испытанием для Церкви стала революция 1905-1907 гг. Источники свидетельствуют, пишет в монографии «Русская Православная Церковь и государство: синодальный период» В.А. Федоров, что в годы революции 1905-1907 гг. в Синод поступали «тревожные сведения из епархий об отходе, особенно рабочего люда, от Церкви. Тогда с горечью констатировали, что почти все семинаристы, студенты и школьники старших классов, причем даже воспитывавшиеся в духовных семьях были на стороне революционеров, а в земских школах учителя вели пропаганду против Церкви».

Принятые в 1905 г. законы о веротерпимости (он уравнивал в правах все вероисповедания и церкви) и свобода печати поставили Церковь в оборонительное положение. А к этому всей предшествующей историей она (как институт) была плохо подготовлена. Новые времена потребовали от Церкви непривычных для нее средств и форм взаимоотношения с миром. В частности, она совершенно не была подготовлена к столкновению с идеями социализма, не умела пользоваться прессой.

В условиях быстрой модернизации страны и общества ни приходов, ни духовенства, ни школ и библиотек, ни семинарий и академий было совершенно недостаточно для окормления и духовного воспитания миллионов православных. А отсутствие организованной вокруг храма и священника приходской жизни сводило всю церковную жизнь к пассивному посещению богослужения и делало Церковь совершенно беззащитной от многочисленных врагов. В предреволюционные годы Церкви приходилось обороняться не только от наступления антихристианских конфессий и распространения атеизма, но и от создания в обществе антиклерикальной и даже антихристианской атмосферы.

С конца XIХ в. в духовном климате страны развивались противоположные тенденции. С одной стороны, модернизация страны стимулировала процесс секуляризации. Значительная часть образованного и активного населения (окончившие университеты и учащаяся молодежь) рассматривали христианство как пережиток прошлого, а Православную церковь только как оплот самодержавия. За отделение церкви от государства, а школы от церкви высказались в своих программах все социалистические и либеральные партии России. Провинциальные семинарии в канун революции нередко пустовали. Их выпускники отказывались принимать сан(6). По воспоминаниям митрополита Евлогия (Георгиевского), Благовещенская семинария за 10 лет не выпустила ни одного священника; … молодёжь устремлялась на гражданскую службу, на прииски, промышленные предприятия».

Неудивительно, в этой связи, и сообщение обер-прокурора Св. Синода, относящееся к 1912 году о том, что «общим почти для всех епархий печальным явлением следует признать понижение образовательного уровня (духовенства) за последний 20-25-летий период времен, хотя и в неодинаковой везде степени» (С. Фирсов).

Да и сами семинарии стали превращаться в рассадники атеизма и неверия7. Больше того, в самих семинариях стали проявляться бунтарские настроения (забастовки), а семинаристы становится участниками революционного движения (см. Т.Г. Леонтьева, Д.В. Поспеловский). Не случайно два бывших семинариста (Сталин и Микоян) впоследствии станут членами высшего органа власти в России – политбюро ВКП(б). Гораздо меньше известна роль детей духовенства («поповичей») в революционном движении, где они составляли вторую (после евреев) социальную категорию. По словам митрополита Евлогия, «забитость и униженное положение отцов сказывалось бунтарским протестом в детях». Среди руководителей  партии социалистов-революционеров (эсеров) «поповичи» составляли 9,4% (в том числе лидер энесов А.В. Пешехонов), среди руководителей партии большевиков – 3,7%, кадетов – 1,6%9.

Следует отметить, что период с 1860-х годов до Первой мировой войны оказался непростым и для других христианских конфессий во многих европейских странах. Так, падал уровень подготовки англиканских священников, нечто подобное наблюдалось в лютеранской церкви Швеции и Норвегии. Но наибольшие трудности испытывала католическая церковь во Франции (Т. Леонтьева).

Война ослабила связь с Церковью одетых в солдатские шинели крестьян. После освобождения Временным правительством православных солдат от обязательного соблюдения церковных таинств доля причащающихся среди них сократилась со 100% в 1916 г. до 10 % в 1917 году(10).

С другой стороны, это тревожное и смутное время перемен породило настоящее религиозное пробуждение русского народа, центрами которого в России стали знаменитые монастыри: Оптина пустынь, Саров, Валаам, Соловки, Зосимова пустынь. В стране по инициативе императора Николая II открылись (возродились древние) монастыри. По инициативе императора Николая II и императрицы Александры Федоровны был прославлен великий русский старец Серафим Саровский. Всего за время правления Николая II (т.е. с 1894 по 1917) было канонизировано 7 русских святых, в то время как за предшествующие почти 200 лет синодального периода состоялось только 5 прославлений.

К началу ХХ в. постепенно у части творческой интеллигенции возрождается интерес к религии, прежде всего к Православию. Результатом было рождение русской религиозной философии и богословия мирового уровня (Л. Шестов, С.Н. Булгаков, Н. Бердяев, Е. Трубецкой, С. Франк, П. Струве, священник Павел Флоренский). Под влиянием возросшего в интеллектуальной и творческой среде интереса (хотя не все из них стали верующими) к религии (иногда, впрочем, внимание интеллигенции привлекали не традиционные ее формы, а их мистическое переосмысление) и национальной традиции развивается отечественная культура (музыка, поэзия, живопись) начала века (Зернов).

Религиозное движение в народной среде, по словам Н. Зернова, характеризовались появлением новых святых, бок о бок с которыми «стояли лжепророки, темные мистики, основатели и последователи странных и сомнительных вероучений». Наиболее значительными фигурами этого религиозного возрождения стали в дальнейшем канонизированные Православной Церковью священники Иоанн Кронштадский (Иоанн Сергеев, 1828-1909) и Алексий Мячев (1860-1923). На другом полюсе стояли Григорий Распутин и Илиодор Труфанов (1880-1958).

Но это оживление в духовной жизни нашего общества принесло разные плоды. Как писал в своих воспоминаниях протоиерей Глеб Каледа (1922-1994):

«В первые десятилетия XX в. в Русской Церкви были не только светочи горячей чистой православной веры и мало активная масса духовенства и мирян, но и реформаторы по своему духу и стремлениям. Они пытались переосмыслить всю историю Церкви, желали изменить каноны и иерархическую структуру церковной организации, некоторые отрицали монашество. Благоприятные условия для их деятельности создались уже после Февральской и Октябрьской революций. Часть из них ушла впоследствии к обновленцам и в другие расколы; а кто-то впал в прелесть — неизбежный результат отрыва от церковного единства, гордости и честолюбия человеческого. Некоторые из них, идя на контакты с философствующей околоцерковной интеллигенцией, сами иногда пропитывались неправославным духом. Показательно название книги В. В. Розанова «Около церковных стен». Этой книгой очень увлекалась часть дореволюционного так называемого «образованного общества», по сути своей не православного, а именно околоцерковного. В моде была критика Церкви, церковной иерархии. Некоторые около и нецерковные интеллигенты стремились, по словам одного автора тех лет, «спасать Церковь, вместо того, чтобы самим спасаться в Церкви».

Таким образом, народ России, и, прежде всего русский, подошел к революции духовно-нравственно разнородным и раздробленным.

Святая Русь была вокруг отдельных, может быть и многочисленных, пастырей, вокруг отдельных духовных центров. Приближалась эпоха гонений. Оглядываясь на ее опыт и всматриваясь в жизнь последующих десятилетий, можно сказать:

Духовно-пастырский труд и катехизаторская работа предреволюционных лет не прошли втуне для поколений, выросших в годы советской власти. Старшие поколения сумели передать нам преемственность Священного Предания, благодатность православного священства, христианские таинства, веру во Святую Троицу и Господа Нашего Иисуса Христа, готовность стоять за Православную веру…».

Проницательные государственные деятели (например, С. Ю. Витте) и практически весь епископат видели единственный шанс на пути укрепления Православия и возвращения ему роли в духовной жизни общества (в том числе и как опоры государственного порядка) в созыве Поместного собора. Собор должен был восстановить патриаршество и осуществить реформу Церкви. Прежде всего, речь шла о возрождении приходской жизни Церкви. Но Николай II колебался и медлил.

Церковь и Февральская революции. Антицерковная политика Временного правительства.

«Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ее новом пути» ) .

В канун Февральской революции 1917 г. в Церкви распространились антимонархические настроения, охватившие не только заметную часть приходского духовенства, но и епископат. Когда Николай II отрекся от престола, обер-прокурор Н.П. Раев (27 февраля) «призвал Синод выступить в защиту монархии и осудить «предателей-бунтовщиков», то последовал ответ: еще неизвестно, откуда идет измена — сверху или снизу. Большинство епископов считало, что Распутин дискредитирует веру, а власть губит страну» (см. Жевахов, Т.Г. Леонтьева). Вместо поддержки самодержавия Синодом (6 марта) был издан указ, предписывающий духовенству читать в храмах манифесты об отречении Николая и Михаила Романовых, и возглашать  «многолетие Богохранимой державе Российской и Временному правительству ее».

Синодальные послания (от 9, 17 марта и 26 июля 1917 г.) содержали призыв довериться Временному правительству. Аналогично выступало и побуждаемое Синодом и иерархами приходское духовенство. Особенно активно в поддержку правительства выступало духовенство армии и флота, а также городское духовенство. 5 мая 1917 г. определением Святейшего синода РПЦ всему российскому духовенству было дано официальное разрешение на проведение на местах различных съездов с участием представителей духовно-учебных заведений и прихожан. На этих съездах обсуждению подлежали не только вопросы, касающиеся местных дел, но и проблемы, вызванные происшедшими переменами в политической жизни страны. Решения съездов по каждому вопросу принимались в виде отдельных резолюций (М.А. Бабкин).

«Эти призывы, прозвучавшие с церковных амвонов и со страниц епархиальных изданий, побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и, тем самым, фактически узаконивали Февральскую революцию. По словам товарища обер-прокурора Св. Синода князя Жевахова российская «революция явила всему миру портретную галерею революционеров, облеченных высоким саном пастырей и архипастырей Церкви» .  Только откровенно антицерковная политика Временного правительства и выступления паствы против духовенства отрезвили его и вернули на консервативные позиции.

Революция сопровождалась осквернением храмов осквернением православных святынь, разграблением церквей и монастырей. 4 марта 1917 г. подверглась ограблению Александро-Невская лавра. В апреле в Киево-Печерской лавре группа нетрезвых солдат совершила кощунство над мощами преподобного Паисия – святому разрезали ножом голову. Церковь начинает предупреждать верующих об угрозе гражданской войны, призывая «возродить пошатнувшуюся мощь государства» не на поле междоусобия, а на пути «всенародного единения».

Уже в марте 1917 г. священники – сторонники церковных реформ – создают  «Всероссийский союз демократического православного духовенства и мирян».  Из него в будущем выйдут знаменитые «обновленцы». Союз получает поддержку со стороны Временного правительства. В атмосфере революции, следуя призывам к демократизации, Синод, принимает решение о «восстановлении в Церкви древней традиции» – выборности епископов и о созыве Поместного собора. Среди избранных духовенством и мирянами епископов были будущие патриархи Тихон (Беллавин) и Сергий (Страгородский), а также будущий глава Зарубежной Русской Православной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий).

Надежды епископов на освобождение Церкви от опеки со стороны государства быстро угасли. Контроль над Церковью не только не ослабили, но и ужесточили. Новый обер-прокурор Синода В.Н. Львов был символом старого светского всевластия в церковных делах, правда, проявляемого в новых революционных условиях. Временное правительство видело в духовенстве оплот монархистов. Львов разослал секретарям духовных консисторий распоряжение следить за архиереями и доносить об их поведении (см. Вострышев). Замеченных в монархических симпатиях епископов увольняли на покой. Указом Временного правительства (14 апр.) были произведены изменения в составе Синода.

14 июля 1917 г. Временное правительство приняло постановление о свободе совес­ти. Этим постановлением провозглашалась неподсудность религиозных убеждений. С 14-летнего возраста разрешалось менять вероисповедание или же заявлять о непринадлежности ни к какой вере. Еще раньше, 20 июня 1917 г., было отменено обязательное преподавание Закона Божия в школе, а принадлежащие Православной Церкви церковно-приходские школы передавались Министерству народного просвещения. Конфессиональные школы других вероисповеданий этим постановлением не затрагивались. Таким образом новые власти пытались исправить прежнее неравенство. Тем не менее, современные историки видят в политике Временного правительства всего лишь стремление «европеизировать» церковно-государственные отношения. А то, что при этом применялись старые административные средства воздействия на Церковь, то просто потому, что по-другому русские либералы не умели.

Отношения несколько смягчились после назначения обер-прокурором Синода известного церковного историка А.В. Карташева (8 августа 1917 г. по н.ст.). По его инициативе должность обер-прокурора была ликвидирована и образовано Министерство исповеданий (28 августа). В то же время Временное правительство не препятствовало созыву Поместного собора и избранию патриарха.

Приложение   I

Митрополит Евлогий (Георгиевский) о положении духовенства перед революцией
Жили мы бедно, смиренно, в зависимости от людей с достатком, с влиянием. Правда, на пропитание хватало, были у нас скот, куры… покос свой был, кое-какое домашнее добро. Но всякий лишний расход оборачивался сущей бедой. Надо платить за наше ученье в школу – отец чешет в голове: где добыть 10-15 рублей? Требы отцу давали мало. Ходит, ходит по требам, а дома подсчитает—рубля 2 принес, да из них-то на его долю приходилось 3 части, а остальные 2—двум псаломщикам. Годовой доход не превышал 600 рублей на весь причт. Много ли оставалось на долю отца? Были еще доходы «натурой» (их тоже делили на 5 частей). Крестьяне давали яйца, сметану, зерно, лен, печеный хлеб (на храмовой праздник и на Пасху), кур (на Святках), но эти поборы с населения были тягостны для обеих сторон. Священнику —унижение материальной зависимости и торга за требы, крестьянам —тягостное, недоброе чувство зависимости от «хищника», посягающего на крестьянское добро . Бабы норовили дать, что похуже: яйца тухлые, куру старую… Мой дядя, священник, рассказывал случай, когда баба, пользуясь темнотой в клети, подсунула ему в мешок вместо курицы ворону. Теперь это похоже на анекдот, а тогда подобный поступок был весьма характерным для взаимоотношений священника и прихожан.

Вопрос о государственном жалованье духовенству был поднят лишь при Александре III и решен поначалу в пользу беднейших приходов; положено было жалованье духовенству этих приходов от 50 до 150 рублей, причем годовой бюджет Синода был установлен в размере 500000 рублей с тем, чтобы в дальнейшем увеличивать его ежегодно на 1/2 миллиона. Приходов в России было около 72000. При таком их количестве судьба беднейшего духовенства, которое переходило на государственное жалованье, оставалась надолго завидной долей для остальных. Победоносцев был против этой реформы: содержание духовенства за счет прихожан, по его мнению, обеспечивало его слияние с народом и не превращало в чиновников. Но если бы сам он попробовал жить в тех условиях, на которые обрекал рядовое духовенство!

Необходимость доставать нужные деньги детям на школу заставляла отца прибегать к крайней мере—займу у целовальника, у кулака. Приходилось соглашаться на огромные бесчеловечные проценты. За 10—15 рублей займа кулак требовал 1/5 урожая! Мать упрекала отца, зачем он скоро согласился, зачем неискусно торговался. Но было нечто и похуже этих бессовестных процентов — переговоры с кулаком о займе. Я бывал их свидетелем, многое запало в мое сердце…

Когда наступало время ехать нам в школу, отец ходил грустный и озабоченный, потом скрепя сердце приглашал кулака, приготовляли чай, водку и угощенье — и для отца начиналась пытка. С тем, кого следовало обличать, приходилось говорить ласково, оказывая ему знаки внимания и доброжелательного гостеприимства. Отец унижался, старался кулака задобрить, заискивал—и наконец с усилием высказывал просьбу. Кулак ломался, делал вид, что ничего не может дать, и лишь постепенно склонялся на заем, предъявляя неслыханные свои условия. Отец мучительно переживал эти встречи: душа у него была тонкая.

Как ни тягостны были ежегодные переговоры с кулаком, они не могли сравниться с той бедой, которая вдруг свалилась на нашу семью. Мне было тогда 11 лет. Случилось это на Пасхе, в ночь со среды на четверг. В тот день мы ходили по приходу с крестным ходом, была грязь, мы измучились, пришли домой усталые и заснули мертвым сном. Вдруг среди ночи отец меня будит: «Идем в сарай спать на сено…»—«Как на сено? И подушку взять?» — «Да…» — «И одеяло?» — «Да…» Выхожу…—сени в огне. Я схватил сапоги и побежал будить псаломщиков,—а уже крыша горит. Крики… шум… Отец бросился спасать скот. Но спасти было невозможно: с ворот, через которые выгоняли скот, пожар и начался. Коровы ревели, лошади взвивались… Я видел, как огненные языки лизали докрасна раскаленные стены, слышал рев коров (и сейчас его помню)… Погибло все наше добро, весь скот, буквально все, до нитки.

Этот пожар—одно из самых сильных впечатлений моего детства. Я был нервный, впечатлительный мальчик, и ужас, в ту ночь пережитый, потряс меня до глубины души.

Нас подпалил мужик: он выкрал что-то из закромов соседней помещицы, старой девы. Его судили. Отбыв наказание в тюрьме, он решил отомстить. Потерпевшая помещица отвела от себя его злобу, оговорив моего отца: «На тебя поп донес». Мужик поджег ворота нашего скотного двора. Отец стал нищим. Правда, кое-кто из крестьян отозвался на беду: привели свинью, пригнали корову… Помещица, оклеветавшая отца, — может быть, совесть ее замучила,—приняла в нас участие, но все это не могло вернуть нам того самого скромного благополучия, которым наша семья пользовалась. Это бедствие отца подкосило.

Тяжелые впечатления раннего моего детства заставили меня еще ребенком почувствовать, что такое социальная неправда. Впоследствии я понял, откуда в семинариях революционная настроенность молодежи: она развивалась из ощущений социальной несправедливости, воспринятых в детстве. Забитость, униженное положение отцов сказывались бунтарским протестом в детях. Общение с народом привело меня с детских лет к сознанию, что интересы его и наши связаны.

Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. М.,1994. С.17-19.